Деревня Стрелы: крестьянская коса

Раньше коса была весьма значимым сельскохозяйственным орудием в личном хозяйстве крестьянина. С ее помощью он убирал на полях зерновые, заготовлял сено на корм корове-кормилице, лошади и другим домашним животным. Наполовину обрубленной косой обрабатывал летом свой огород, а из оставшейся носовой части косы изготовлял ножи не только для обрезания стебля и корней лука, но и для использования их в незатейливом крестьянском быту. А как отрезали крестьяне такими ножами хлеб, прижимая каравай к груди – поближе к сердцу! Ломти в виде луны получались не очень ровными, но сколько от них было тепла… Ножи для самодельной деревянной шинковки капусты в Стрелах также могли делать из полотна косы. Для того, чтобы ловить бреднем почти круглых и золотистых «в медь» карасей в озерине или тихой (старице) на берегах реки Которосль, нужно было сначала в этих заиленных водоемах выкосить траву и только потом попробовать рыбацкого счастья. Да мало ли еще как использовалась коса в личном хозяйстве. Даже на защиту жилья, семьи, родины крестьянин порой вставал с косой.

Константин Степанов

Крестьянская коса в деревне Стрелы, как и в других селениях России, была индивидуальным сельскохозяйственным орудием. Поэтому она, как правило, и делалась зачастую на конкретного человека. Здесь учитывался рост, физические данные, условия покоса – ровный луг, холмистая, болотистая местность. Принимая во внимание это, у одного владельца могло быть и две, а то и три косы, и ими очень дорожили. Для того, чтобы коса не затерялась, на косье вырезали инициалы, писали их краской, или же его красили полностью или выборочно, а порой и разными красками. Отец покрасил косье белой краской по всей длине (см. фото), а не только до нижней ручки на нем или с небольшим отступом от нее до полотна ножа. На косье матери, имевшего снизу квадратную форму, он вырезал стамеской ее инициалы «С М Н», что обозначало Степанова Милитина Николаевна (см. фото).

Ручная коса состояла из металлического полотна (ножа) с загибом внутрь и косья – деревянного черенка с двумя ручками (см. фото). Отец говорил, что при выборе полотна в магазине нужно обращать внимание на качество металла. При постукивании по нему ногтями указательного и среднего пальцев металл должен издавать звонкий, а не глухой звук. Учитывалась и его длина. Со слов отца, у нас были косы в 6-ть и в 8-мь рук (шестиручные и восьмиручные). Размер полотна определялся шириной ладони. Сколько по всей длине на полотне умещалось ладоней взрослого человека (каждая около 10 см), такой и была ее длина. Таким образом, шестиручная коса имела 60 см, а восьмиручная – 80 см.

Черенки заготовлялись в большом смешанном лесу, называемом у нас «Ореховка». Его западная часть располагалась на границе Ростовского и Гаврилов-Ямского районов. Привезенные оттуда колышки молодых елей длиной около 2–2,5 м в четырех местах очищались от коры по всей длине и убирались для подсушивания в темное и сухое место, чтобы древесина не трескалась. С просушенных коликов затем снималась оставшаяся на них кора. Для насадки ножа отец срубал топором нижнюю часть (где комель) на конус под строго определенным углом. Предварительно надев через пятку ножа на шейку ближе к полотну два сделанных в кузнице кольца (снаружи всегда имели вмятины от кувалдочки, см. фото), он прикладывал к срезу комля пятку ножа и при помощи молотка забивал в дерево имевшийся на ней шип, заостренный ранее на наждаке. Так делось для того, чтобы полотно лучше крепилось и не качалось затем во время работы. Если же делать в косье паз, то между деревом и шипом мог быть небольшой зазор, который впоследствии значительно увеличивался. Соответственно, такое соединение не могло гарантировать надежной прочности. При забивании же шипа в дерево это исключалось, но только при условии отсутствия трещин на этой части черенка. Поэтому не случайно просушиванию еловых колышек и уделялось такое внимание. Выкованные кольца обеспечивали надежность крепления ножа к косью, как и клинья. Отпиленное же под нужный размер кольцо от трубы могло лопнуть в самый неподходящий момент. Для того, чтобы при забивании березовых клиньев с тыльной стороны косья, а также при «замачивании» в воде места крепления пятки ножа к косью кольца не сильно вдавливались в древко, под них со стороны косья могла подкладываться железная пластинка, предварительно согнутая под нужный диаметр. Чтобы при забивании первого клина между кольцами и пяткой ножа с тыльной стороны косья он не «уходил» в сторону, а прилегал к колышку, клин делался значительно длиннее второго и с загибом внутрь. А чтобы во время косьбы не лопнул, цепляясь за траву, он крепился к косью при помощи мелких гвоздей. С целью более прочного соединения между первым клином и пяткой ножа забивался второй клин. Он был значительно короче первого.

При креплении полотна к косью учитывался его загиб. Чем больше острие (носок) полотна загибался внутрь, тем меньше был его захват во время косьбы и наоборот. Каким образом и как отец определял загиб полотна к косью мне неизвестно. Я видел со стороны, что он постоянно что-то замерял веревочкой, но что конкретно и как, он о том не говорил, а я не спрашивал.

Под углом около 35–40 градусов к полотну ножа на косье крепились две ручки. Каждая была длиной около 15–17 см, а расстояние между ними составляло около 20–24 см. Первая, основная, делалась на косье так, чтобы удобно косить траву на ровном лугу. Вторая крепилась несколько ниже и предназначалась для работы с косой, где были кочи, а также на покатом месте и при косьбе в подъем. Пазовое соединение обеспечивало надежное крепление их. Впрочем, случались и сломы не только ручек в местах крепления (см. фото), но и косья. Поэтому косу нельзя было бросать. Конец косья обязательно заострялся (см фото).

Для того, чтобы режущая часть полотна лучше косила траву, лезвие отбивалось на самодельной «бабке». Имевшаяся у отца «бабка» досталась ему в наследство от его отца и моего дедушки Михаила Федоровича Степанова. Ее деревянная часть состояла из елового чурбашка в виде усеченного конуса длиной 55 см и диаметром в комле около 11 см, прикрепленной к нему в паз небольшой деревянной доски для лавочки-сиденья длиной 77 см, опиравшейся сзади на две ножки-бруска. Третий деревянный брусок скреплял их снизу, а четвертый продольный, параллельный лавочке, крепился к чурбашку и ножкам. Металлическая часть «бабки» представляла собой небольшую наковальню. При помощи имевшегося на ней с тыльной стороны шипа, в виде четырехгранного конуса, она вбивалась в чурбашек. А для того, чтобы он не треснул, на его верхнюю часть надевался металлический обруч диаметром 8,5 см.

Специальный молоток для отбивки кос, заостренный с двух сторон, позволял отцу отбивать на «бабке» не только свои косы, но и других жителей селения, чаще соседей и родственников. Впрочем, в 1960-е – 1970-е годы их умели отбивать многие из крестьян Стрел. Для хранения молотков в лавочке-сиденье были просверлены пером-леркой два сквозных отверстия, первое диаметром 3, а второе 4 см. Ежегодно время сенокоса узнавалось в селении одиночным или сразу несколькими частыми постукиваниями, присущими только ударам молотка при отбивке кос.

Для отбивки режущая часть полотна ложилась на металлическую наковаленку «бабки», косье на плечо, а конец косья прижимался к строению. Таким образом, коса опиралась на три точки, и ее легко можно было поддерживать и передвигать. Чтобы металл от удара не перегревался и, как следствие этого, не деформировался, а отлетевшая от лезвия частица металла как искорка не попала в глаз, отец окунал молоток в воду. Она наливалась в консервную банку, которая гвоздем крепилась к еловому чурбашку около металлического обруча (загнутые гвозди и фрагмент заржавелой банки видны на фото). Отбивая косу, нужно было соблюдать осторожность и постоянно следить за тем, чтобы «не перетянуть» (не сделать очень тонким) нож на полотне. Иначе эта часть могла не только деформироваться (стать волнистой), но и выкрошиться. Не раз приходилось видеть косы, лезвие ножа которых в ряде мест походило на коленвал. Такой косой было тяжело скашивать траву, так как в этих местах нож не срезал ее, а рвал. Чтобы поправить режущую часть перетянутого полотна, ее нужно было несколько сточить на наждачном круге, а потом отбить заново. После чего лезвие доводилось до нужной остроты с помощью абразивного бруска.

Перед тем как отправиться на покос, часть косы, где нож крепился к косью, обязательно замачивалась в воде часа на полтора–два. Это делалось для того, чтобы дерево разбухло, и во время работы нож не качался, причиняя неудобства косарю. Если он раскачивался, то косой было невозможно работать. Крестьяне хорошо знали, что такое «невозможно работать», когда погода, время, условия, место да и многое другое позволяли косить траву, а делать это было нечем. Вот это и была для них самая что ни на есть трагедия на покосе.

Правильно косить – это целая наука. Косу нужно «чувствовать», как автомобиль или мотоцикл во время езды. Хорошо подогнанную под рост косу, отбитое и наточенное бруском лезвие поймешь во время работы сразу. Если этого уровня не достиг, то и косцом будешь посредственным. Большинство крестьян из Стрел косили траву хорошо. Из моих друзей детства кто-то совсем не умел, кто-то делал это посредственно, кто-то получше и только двое – Николай Саввович Горелов и Сергей Иванович Лапшин косили траву изумительно. Как приятно смотреть со стороны на человека, у которого все движения не только выверены, но и отточены. Покос получается ровный, а трава – скошенной почти до самой земли.

При косьбе взмахи косой (ножом) нужно делать параллельно и ближе к земле. Так не только удобнее и легче косить, но и больше получается «выход» – трава скашивается полностью. Если же делать взмахи как начинающий косарь «по дуге», то в начале взмаха и в конце на обеих сторонах покоса останутся стебли «срубленной» сверху травы и только по середине она, возможно, будет скошена как нужно. Наряду с этим необходимо постоянно видеть и поверхность луга в том месте, где проходит покос. Если она не ровная, нужно уметь направлять режущую часть так, чтобы она описывала верхнюю и нижнюю дугу. Верхняя делается в том случае, если поверхность покоса на лугу несколько выпуклая, а нижняя – наоборот, с небольшими и неглубокими ямками. Лезвие ножа боится касания с землей, камнем, ветками кустарника: оно быстрее тупится и его необходимо чаще затачивать бруском.

Перед тем как приступить к покосу, желательно учитывать и направление ветра. Конечно же, косить лучше по ветру. В этом случае трава несколько наклоняется от косаря и «не мешает» делать нужные взмахи. Если косить против ветра или же против уже полегшей травы, то покос будет плохо виден, а не скошенная трава станет удерживать косье. Кроме этого она не будет полностью «смахиваться» обушком ножа с покоса, так как наклонившаяся будет ее «удерживать». В результате такой косьбы косец не совсем качественно скосит траву и быстро устанет. Впрочем, если по-другому было нельзя, то косили и так.

Во время покоса режущую часть полотна нужно постоянно затачивать. Это не только отдых от тяжелой работы, но и ее облегчение. Только что хорошо заточенной косой работать легче и, как следствие, за одно утро можно было скосить значительно больше травы. Перед тем как взять в руки брусок, необходимо было тщательно протереть полотно клочком скошенной влажной травы. Так делалось для того, чтобы во время заточки ножа брусок мягче скользил по металлу, что сказывалось на качестве заточки и под него не попадала трава. Иначе он мог соскользнуть с лезвия, а косец сильно поранить руку. Перед заточкой косы верхний заостренный конец косья нужно воткнуть в землю так, чтобы во время быстрых движений бруска с нажимом по лезвию косье не «выскочило» из нее. В противном случае может быть также порез руки. Для того, чтобы избежать этого и для большей гарантии безопасности, некоторые косцы втыкали и носик ножа в луг и только после этого приступали к его заточке. Если же в силу каких-то обстоятельств приходилось косить днем, когда трава сухая, а режущая часть полотна быстро сохла, то каждый раз перед заточкой на брусок плевали и только после этого «правили» косу. Жидкость не только смягчала и улучшала соприкосновение бруска с металлом, но и могла предотвратить попадание в глаза отскочившей от режущей части искорки – мелкой частицы раскаленного от трения металла.

Сенокос на заливных лугах реки Которосль крестьяне деревни Стрелы начинали в первых числах июля. Там мать вместе с отцом заготавливали сено для скота советского хозяйства (совхоза) «Овощевод». О времени начала сенокоса говорили в конторе нашего участка, которая размещалась на втором этаже детского сада («площадки»). В нее вел отдельный вход с западной стороны здания. Крестьянам строго запрещалось косить траву для личных подворий раньше того, как начнутся работы по заготовке сена для совхозного скота, а потом еще какое-то время и после. У нарушителей указания «сверху» сено увозили в совхозную ферму или, если его нельзя было вывезти из болотистой местности, просто сжигали, чтобы оно никому не досталось. На покосе родители очень сильно уставали. В это время жители деревни становились довольно раздражительными, и отец мог выпороть меня за любую провинность. Несмотря на запрет руководства совхоза, который, вероятно, исходил от горкома КПСС и райисполкома, крестьяне украдкой начинали косить траву в самых отдаленных местах, будь это болотина или небольшая поляна в лесу. Обычно отец ездил косить поздним вечером на велосипеде и без косы, чтобы не привлекать к себе внимания. Ее он ночью, заблаговременно, выносил и прятал в укромное место и там брал, а после покоса снова прятал до следующего дня. На другой день мать, тоже на велосипеде, во время обеденного перерыва, длившегося около двух часов, порой успевала съездить туда и переворошить скошенную траву, чтобы она быстрее сохла. Сено убирали в небольшие копенки. Однако местное начальство в лице управляющего и бригадиров также не дремало. Помнится, лет в девять я стал свидетелем следующего случая. Однажды под вечер отец взял меня с собой загребать за ним сено, после того как он вилами собирал его из валков в копну. Наш покос находился в кустах «Березовки» – с левой стороны от дороги, ведущей из деревни Стрелы в «Ореховку». Работа уже подходила к концу, и на поляне в кустах стояла небольшая копна, когда мы услышали шум ехавшего по дороге в нашем направлении мотоцикла. Отец быстрым движением вил свалил верхушку копны, и мы легли на нее, замерев. Наше сено спасло то, что мотоциклист во время езды часто останавливался, и мы заблаговременно успели узнать об опасности. После того, как он проехал по дороге в направлении «Ореховки», отец приложил сваленное сено к копне, вывел из кустов велосипед, и мы быстро поехали к деревне. Я сидел на багажнике и крепко держался за него, так как боялся упасть в тех местах, где на дороге были колдобины. Дома отец рассказал матери, что мотоциклист время от времени останавливался, вставал на мотоцикл или на коляску, чтобы таким образом лучше увидеть вершины копен, которые накосили односельчане без разрешения на то совхозного начальства. На другой день я узнал от него, что наше сено сохранилось, а чей-то стожок, находившийся неподалеку, был увезен к скотному двору. Сегодня я думаю, что им «помогали» в этом сами же селяне. Они порой просто «закладывали» своих односельчан, чтобы доставить им неприятность. Ни о какой материальной компенсации за сено не могло быть и речи. С позиции начальства сено просто конфисковалось у нерадивых крестьян за непослушание. И все молчали, открыто никто не возмущался, и только дома, если у нас увозили сено, отец ругал матом советскую власть, мама плакала, а бабушка, стоя на коленях, молилась перед иконами.

Если же заготовленное украдкой сено сохранялось до того времени, когда местные власти разрешали крестьянам косить траву, его уже открыто перевозили на лошадях или машине, которых в деревне было две – у дяди Саввы Горюнова и дяди Сергея Тюрина. В середине 1960-х годов первый работал на 157-м ЗИЛе, а второй – на 51-м ГАЗоне. За один раз на машину дяди Саввы, имевшую большой продолговатый кузов, можно было погрузить и перевезти много сена, которое укладывали выше бортов и связывали прочной веревкой. Вдоль кузова посередине клали толстую длинную жердь, чаще из березы, которая своей тяжестью придавливала сено к днищу кузова и не давала ему падать во время езды. Спереди и сзади она крепилась к раме автомобиля при помощи веревок, обхватывающих ее несколькими рядами.

А как дорожили крестьяне каждым клочком земли где можно было скосить траву! Сколько ругани, споров, выяснения отношений и, конечно же, разговоров было у них про пожню, когда коммунисты «нагульновы» из Ростова давали им разрешение на покос для личного хозяйства. Кто-то утром успел покосить, кто-то нет, кто-то успел утром и вечером, а кто-то уже метает… Порой задумываюсь, а можно ли как-то и чем-то измерить ценность и значимость кошения травы, ее ворошения, просушивания, метания сена в стога, перевозку их к дому, уборку на сеновал, кормление «кормилицы»… Казалось бы, чего особенного, что на лугу росла трава, а какое «содержание» она приобретала, если «к ней приходил» крестьянин…

Наша пожня много лет была в Запруде – небольшой болотистой местности с высокими кочами, где в основном росла мелкая осока. Косить там было неудобно, кочи приходилось обходить и покос «вилял». Косу также нужно было постоянно держать только за нижнюю (первую от полотна) ручку на косье, поскольку трава росла на кочах достаточно высоко. Но осока на них быстро и подсыхала, хотя сгребать и метать ее в стог также было непросто. Несмотря не небольшую «шероховатость» листьев, она «ездила» по стогу и в любой момент могла с него упасть. Если это происходило, отец ругал меня за то, что я плохо прижимал ее. Но дело было не в том, прижимал я подсушенную осоку к стогу или нет, или же недостаточно крепко удерживал ее деревянными граблями, зубья для которых отец сделал из толстой алюминиевой проволоки (см. фото). Она не «вилась» как любая другая трава на лугу, а представляла из себя некое подобие ровных, удлиненных и обоюдоострых листьев-кинжалов. В силу специфики листьев они не цеплялись на стогу друг за друга, а разъезжались, поэтому порой и падали с него. Отец знал это не хуже меня и все равно ругался. Думается, он делал это от усталости, от постоянной нужды, оттого, что приходилось косить осоку, а не луговые травы. И еще очень и очень на многое на что он мог ругаться… А в конечном итоге вся ругань выливалось на маму и меня. Так уж почему-то заведено у нас, у людей, что больше всего, на удивление, «достается» самым близким…

Была для меня и своя тихая радость во время косьбы в Запруде. Ходить между высоких коч не только забавляло, но и доставляло удовольствие. Каждый раз на болотце можно было зайти и выйти в одном и том же месте, но пройти к нему разным путем. Как это здорово! Если позволяло время и работа, я мысленно составлял путь, по которому пойду до нужного места и обратно. В следующий же раз до этого же места шел другим. Болотце с кочками представлялось мне неким лабиринтом, а я искал в нем пути к нужной цели и находил их. Ребенком я не знал, что не только в России, но и за границей многие знатные особы считали обязательным иметь у себя лабиринт из подстриженных кустарников – атрибут регулярного сада. Другим удовольствием были попытки вскарабкаться на кочи – большие и достаточно высокие. Сделать это было непросто: под тяжестью тела коча кренилась на бок, и я сваливался с нее. Но когда удавалось забраться, я с неописуемым восторгом осматривал с высоты окрестности (конечно не как со стога), балансируя при этом на коче как бы танцуя.

Утром косить мама будила меня рано, когда еще и солнце не встало. А как не хотелось вставать! Ведь вечером гуляешь с ребятами и забываешь, что завтра нужно идти на покос. Когда выходили с отцом за деревню, в пойменных низинах реки Которосль еще стоял туман. Я всегда плелся сзади, а глаза непроизвольно закрывались от сильного желания спать. Порой казалось, что могу уснуть на ходу. При ходьбе косу нужно было держать в правой руке, а косье должно быть у колена правой ноги параллельно земле, чтобы в случае падения не упасть на нож. Косу носили и на плече, но при этом идущий сзади должен был быть осторожен. Отец не часто ходил на пожню так, поскольку зачастую я шел полусонный, и была вероятность попасть под его косу. Учитывая накопленный в крестьянской среде опыт, косу старались на пожне не класть вверх лезвием.

Всякий раз на пожне при косьбе отец вставал впереди, а я косил сзади. Здесь также нужно было выдерживать расстояние, чтобы случайно не поранить. Поскольку отец косил лучше и быстрее, то порой и пользовался этим. Сделав покос, он вставал сзади и подгонял меня. Я слышал приближающиеся звуки взмахов косы по траве и старался косить быстрее, чтобы не попасть под косу отца. Сколько случаев было, когда подкашивали идущих впереди косарей, а также и детей. Последние по глупости или из любопытства подходили на пожне к родителям, а те, не видя их, сильно травмировали им ступни… Конечно, маленьких детей старались оставить дома, но если не было такой возможности, брали с собой на пожню. Усаживали подальше и наказывали никуда не уходить. А они, как нарочно, все равно уходили… Косьба – это тяжелая физическая работа. От нее крестьянин порой становился не совсем вменяем. Соленый пот застилал глаза, в руках чувствовалась дрожь, а в глазах небольшая рябь от постоянно сменяющихся и движущихся «картинок» покоса. Такое состояние косца можно условно сравнить с человеком, перегревшимся в парной. Оно – «пограничное». Вроде бы чувствуешь себя хорошо, а вроде бы и нет, ум как будто ясен, а как будто и нет. Думается, оно многим знакомо, кто работал с косой на пожне не как получится, а как можно больше успеть сделать… Поэтому-то и контролировать, а также отвечать за свои действия такой косец на покосе был не всегда в состоянии.

При каждом взмахе косы трава с присущим ей шумом ложится на луг. А вместе со скошенной травой рядом по ходу наклоняется и нескошенная. Для того, что выпрямить ее, нужно обратным движением носка полотна провести по ней так, чтобы она немного поднялась. При хорошей косьбе валки получаются ровные, за исключением первого – он в два раза больше. Трава в него скашивается с двух сторон. В начале покоса первый валок всегда ложится на траву. Второй, как правило, делается параллельно первому. Захват травы несколько меньше, так как в этом случае ее нужно не только скосить, но и переместить косой траву первого валка на чистый покос. Этот покос сложный и ответственный, поэтому отец всегда проходил его сам.

Запах только что скошенной травы ударяет в нос. А какой это замечательный запах! Прыгают кузнечики. Высоко в небе кружит ястреб, а в зарослях ивняка начинают щебетать небольшие птички. Если утром туман густой, через который не видно дальше пятидесяти метров, то ощущение такое, словно ты оказался в каком-то сказочном облачном море. Какие все-таки удивительные утра в Стрелах!

Во время косьбы старался чаще точить косу. Это позволяло немного отдыхать и любоваться красотой каждого утра. Солнце вставало не спеша. Сначала небо на горизонте с востока становилось малиновым. Затем там появлялся совсем маленький кусочек солнца и, как бы стесняясь, светил в глаза. Когда оно выходило из-за горизонта наполовину, каждый раз размер его удивлял. Почему-то всегда казалось, что сегодня солнце будет больше, чем вчера. Спустя некоторое время у горизонта как-бы застывал большой малиновый диск. Идущие от него лучи не слепили глаза и это всякий раз забавляло. Зависание огромного «светила» было недолгим. Вскоре оно поднималось все выше и выше, уменьшалось в размере и становилось ярче. Вместе с ним рассеивался и таял утренний туман. Некоторое время его еще можно было видеть в небольших ложбинках по берегам реки Которосль, но вскоре от него не оставалось и следа. Только память позволяла потом увидеть белое молоко тумана на лугу вновь.

Когда возвращались домой, солнце уже было совсем маленьким по сравнению с восходящим и сильно слепило глаза. Тяжелая работа, удачный покос, разговор о крестьянской жизни прогнали сон. Пройдя от пожни с полкилометра, казалось, что ты и не устал вовсе, весьма бодр, а когда будешь дома, сделаешь то-то и то-то. Всякий раз тщательно протертые на пожне, а при наличии водоема, то и промытые косы, мы вешали на верхнюю дощечку возле лаза на сеновал. После незатейливой крестьянской еды в теле почему-то снова наступала усталость, и хотелось полежать. Просто «полежать» переходило в недолгий сон. Конечно же, он мог быть и долгим, но ждала работа. Мама давала отдохнуть около одного – полутора часов, не более.

Так сложилось, что у нас в роду большинство мужчин были плотники. В списках на получение медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» дедушка, Михаил Федорович, значился плотником. Отец умел пахать, сеять, косить траву, пить самогон, плести корзины, верши и сети, ловить рыбу, ухаживать за домашним скотом и даже резать его! Он знал как, умел и делал хорошо все, что должен делать на селе крестьянин. Удивительно, но это факт. Мне известно, что более его душа тоже тяготела к плотницкому делу. У него была своя мастерская – «колдовая». Почему он так ее называл, мне не известно. По-видимому, такое название унаследовано от его отца. А сколько в ней было разных столярных инструментов, и каждый знал свое место! Когда я по незнанию рубил топором дощечки, в которых были гвозди, отец всегда ругал меня за это. Дом, в котором я родился, он привез из Борисоглебского района и вместе со своим дядей по линии бабушки – Сергеем Александровичем Степановым, собрал, а горницу, галдарею (у нас – узкое продолговатое помещение между домом и двором), двор, крышу на доме и баню они построили заново. Над ним не нужно было стоять, он все делал на совесть, как и большинство крестьян в Стрелах. А какие отец клал печи! Сложенная им печь у племянника – Дмитрия Николаевича после переезда семьи в другой дом стояла много лет под дождем и снегом, несмотря на то, что дом уже почти разрушился. Кирпичи, сложенные на раствор из глины с речным песком, из печи не выпадали.

Из всего, что умел делать отец и другие мои близкие родственники по прямой линии на селе, я умею только косить траву…

Местные органы власти и не скрывали того факта, что работа на сенокосе для личного хозяйства крестьянина-колхозника была второй по значимости, по сравнению с трудом для коллективного или советского хозяйства (колхоза или совхоза). Поэтому в первую очередь крестьянину в Стрелах нужно было потрудиться на сенокосе здесь, а только потом, по остаточному принципу, для своей коровы-кормилицы. Конечно же, зимой он мог получить по заработанным «трудодням» сколько-то сена, но его объем был не большой и не сказывался значительно на содержании домашнего скота.

Наличие личного подсобного хозяйства отражалось и на заработной плате тружеников села – большинство крестьян деревни Стрелы получало меньше рабочих в городе. Видимо в «верхах» подразумевали, что недостающая, недоплаченная часть зарплаты покроется за счет средств из своего хозяйства. Только не учитывали они почему-то того, что сама по себе трава не косится, корова молока не дает, а пшеница и рожь не растет… Везде нужен труд, и особенно в сельском хозяйстве – ручной, трудоемкий, в любую погоду на открытом воздухе и от зари до зари, а в теплое время года еще почти и без выходных. Помнится, в конце 1990-х годов я получил в бухгалтерии совхоза «Овощевод» справку о заработной плате отца и матери за 1960-е годы с целью представления в пенсионный фонд для перерасчета пенсии. Ежемесячная зарплата у них в это время была совсем маленькая.

Как же мне жаль наше русское крестьянство! Наивных, с легкой хитринкой в глазах и напускной простотой, а думающих про себя, что хитроваты (на самом же деле многие крестьяне в Стрелах очень просты), радующихся любой самой незначительной удаче, верующих в Бога (даже и из коммунистов), достаточно хорошо знающих и любящих жизнь на селе. От деревенских мужиков из числа трактористов слышал, что они были очень благодарны директору совхоза за то, что порой во время посевной и уборочной перед сумерками, то есть к концу рабочего дня, приезжал к полю на «газоне». Он привозил водку, «закуску» и вместе с ними пил ее «на равных», а потом просил работать ночью с фарами. Они охотно соглашались, да еще и радовались – уважил. И все были довольны – одни за то, что бесплатно угостили, а другой – очередной наградой «на пиджак» за успешное выполнение задания партии.

Беда от коммунистов «нагульновых» не в том, что они разрушили деревни и села. Это полбеды. Сколько раз селения поднимались из руин после пожаров, эпидемий, стихийных бедствий, войн. Беда в том, что они уничтожили значительно большее – веками складывающийся крестьянский уклад. Работая в городе, а порой и в сельской местности, «нагульновы» были каким-то инородным и чуждым явлением для села. Но сами и в одиночку они никогда бы такой разрухи не принесли. В этом им помогали свои же крестьяне из коммунистов, которые были приближены властью и нередко занимали разные должности на селе – конторщик, бригадир, управляющий и т.д.

Истоки если не уничтожения, то развала личных крестьянских хозяйств в Стрелах в XX веке можно отнести к коллективизации, то есть к началу 1930-х годов. Крестьянина нужно было отучить думать, решать, поступать по-своему с его единственной целью – лучше жить. А чтобы лучше жить, нужно больше и с «умом» работать. Вот и вся хитрость. Так старался делать в деревне он сам, его родственники и односельчане на протяжении веков. Конечно же, заставить крестьянина повиноваться, как, например, рабочего было нельзя. Он хоть и жил много при крепостничестве, но знал и… волю. Да, волю! В отличие от рабочего он не трудился в четырех стенах и за высоким забором. Какой бы малой его воля не была, но работая в поле, на лугу, в лесу крестьянин имел возможность побыть наедине с собой. За рабочего раньше все решал управляющий, а крестьянин на сельском или волостном сходе, в общине имел пусть малые, порой фиктивные, но все же права. Это, а также небольшая собственность, позволяли ему «в сложных» обстоятельствах сохранять «лицо». Крестьянин мог уж если не жить, то хотя бы выживать как при капитализме, империализме, так и при социализме, коммунизме, социалистическом капитализме. Он сам растил хлеб! Чтобы заставить его думать по-другому, его нужно было смять, сломать, раздавить. Поэтому крестьянин и был загнан под «пресс», который в советское время так и не переставал действовать, но только давление не всегда было одинаковым. По собственной воле он, за небольшим исключением, не перестал бы любить труд, землю и плоды своего труда на ней. Не случайно, что в начале 1930-х годов в Стрелах достаточно много крестьянских хозяйств было раскулачено – Копнины, Кузины, Лапшины, Цаплины…

Для того, чтобы знать деревню, в ней мало родиться, нужно чтобы гены твои были оттуда. А для этого, думается, не менее двух – трех поколений твоих самых близких родственников должны заниматься крестьянским трудом. Что называется – понять, проникнуться, вкусить, полюбить… Конечно же, рабочие той же Ростовской льняной мануфактуры («Рольмы») в конце XIX – начале XX веков тоже были выходцами из крестьян. Да и не только рабочими крестьяне могли быть. Сколько великих людей стране дала крестьянская среда! И это хорошо. У каждого свой путь и каждый должен иметь право выбирать то, что ему по душе. Но, как говорится, разрубить легко, а склеить, собрать – очень сложно, а порой и невозможно. Поэтому для того, чтобы как-то поправить на селе то, что натворили там коммунисты «нагульновы» из города с подельниками из местных, нужно значительное время.

Конечно же, их за дураков никто не считал и не считает, но как гласит народная мудрость: «Умный сознательно не принесет столько вреда, как глупый из благих намерений». Эти «нагульновы» были, есть и будут «глупыми» для крестьянина, ибо каждый должен заниматься своим делом: крестьянин – пахать, рабочий – работать на фабрике, заводе, учитель – учить, бухгалтер – считать, летчик – летать, моряк – ходить в море, директор – руководить (где понимаешь, а не куда поставят).

Чем раньше жила деревня теперь «ушло» в прошлое, да и само селение значительно опустело. От «хорошей жизни» в Стрелах люди старались уехать любыми путями. Это могли быть учеба, служба в армии, вербовка… После отмены запрета на выдачу паспорта закрепощенным советской системой труженикам села бегство из деревни приняло массовый характер. На сегодня, 21 сентября 2017 г., в Стрелах живут всего 19 коренных жителей и все, за исключением четырех, пенсионеры. Из них 10 человек ранее проживали в городе и связь с ним не утеряли. Следует заметить, что в 1779 г. в деревне было 139 крестьян, в 1816 г. – 161, в 1859 г. – 280, в 1894 г. – 522, на 21 июля 1917 г. – 599 (из 19-ти селений Приимковской волости больше жителей тогда было только в с. Макарово – 894 человека), в 1923 г. – 677, в 1940/42 гг. – 765, а в 2005 г. – уже только 30 человек (см.: Ростовский филиал Государственного архива Ярославской области (РФ ГАЯО). Ф. 196. Оп. 1. Д. 3846. Л. 30 об.; Д. 20944. Л. 30 об.; Ф. 372. Оп. 1. Д. 1237. Л. 38–39; Д. 1338. Л. 257, 276–282 об.; Ф. Р-184. Оп. 1. Д. 8. Л. 31; Ф. Р-285. Оп. 1. Д. 194. Л 1–48; Д. 195. Л. 1–100; Ф. Р-365. Оп. 1. Д. 21. Л. 52; Степанов К.А. Степановы – история одного рода: генеалогическое исследование. Ростов Великий. 2012. С. 315).

Уже давно нет деревенского стада. Впрочем, в селении на личном подворье нет не только коров, но даже и коз. Заливные луга реки Которосль заросли травой, что называется «по пояс». Теперь никто не бранится из-за нее, и она никому не нужна. А весной прижавшаяся к земле пожухлая сухая трава может стать причиной бедствия, если кто-то по глупости или осознанно подожжет ее. Беда! Тогда разговоры или слухи чаще о том, где и сколько сгорело построек от такой «очистки» лугов.

Такая вот она крестьянская коса – намного значимей, чем порой принято думать.

 

Фото автора и жены Натальи Александровны Степановой